В это утро Агафья Максимовна Курина проснулась поздно. По её понятиям.
Ходики показывали половину восьмого утра.
Проспала. Вчера долго вязала варежки на продажу. Легла далеко заполночь.
Вскочила со своего высокого сундука, который заменял ей кровать. В комнате полумрак, только тЕплилась лампадка красного цвета под её венчальной иконой, висящей в углу.
Напялила на себя сарафан, отперла дверь и выскочила в коридор, который одновременно был и кухней. Зажгла свет, а потом погасила. Светло. Нечего деньги тратить.
Сбегала в уборную, которая находилась в сенях. Потом быстро умылась под рукомойником.
Вытираясь полотенцем, подёргала дверь комнаты племянницы Шурки, потом постучала. Никто не отозвался. Значит Шурка на работе. С началом войны она всё чаще ночевала на работе. Домой приходила только помыться и переодеться. Она трудилась в какой-то военной типографии переплётчицей. Была ударницей. Имела грамоты и премии. Хороший паёк. Помогала тётке, которая после смерти Шуркиных родителей, растила её как родную дочь. Кормила, поила и одевала. В общем заменила и мать, и отца.
Сама Агафья работала швеёй на трикотажной фабрике в ихнем же Втором Крутицком переулке. Работала... Работы давно уже нет. На их оборудовании только тенниски шить из лёгкого трикотажа. А не то что шинели. Говорили, что под солдатское бельё будут швейные машинки переналаживать. Но что-то не заладилось, и коллектив отпустили в неоплачивамый отпуск. Мужиков почти всех на фронт забрали. А бабы, кто куда. Но книжки трудовые в кадрах не отдали.
И как жить? Если б не Шурка, да младшая сестра Нюра с семьёй, можно с голоду помереть. Всё почти переносила на барахолку Агафья или Ганя, как её все звали. Почти ничего не осталось.
Взглянула в окошко, выходившое в соседний двор - Козловку, никого во дворе. Семья Козловых там жила, вот и называют так.
Ганя вернулась в комнату. Отдёрнула занавески. Подошла к календарю-численнику, висевшему на стене, и оторвала листочек. Сегодня 16 октября 1941 года. Как написано на листочке - Двадцать четвёртый год Великой октябрьской социалистической революции.
Революция проклятая, всю их жизнь порушила. Отец Гани был кустарь. Изготавливал церковную утварь. Всего сам достиг. Из крепостных, а дело наладил. Сам вместе с мастерами и учениками работал. Нажил кучу болезней, но деньжат скопил. Дочкам, а их было четыре, на приданое, а сыну, единственному и любимому, на учёбу.
- Мой Сергей аблакатом станет. - хвалился он перед знакомыми, выпивая рюмочку во время редких праздников.
Но в 1918 году у него, больного и старого, отобрали всё. Он этого перенести не смог, и через пару дней умер ночью во сне.
Потом Ленин объявил НЭП. Думали, что всё изменится, наладится. Ганя торговала в разнос папиросами "Трест", который расшифровывали так - Троцкий разрешил свободную торговлю. Но Сталин уничтожил всё.
Ганя мотнула головой, как бы отбрасывая воспоминания.
Посмотрела в окно, выходившее в переулок. Глянула через дорогу на двор, носившей название Виноградовка по фамилии бывших домовладельцев, тоже никого.
Быстро уложила волосы в пучок и переоделась в юбку и кофту. Вышла в кухню-коридор, разожгла керосинку, и поставила чайник. Повернула ручку чёрной тарелки репродуктора. Играла музыка. Симфоническая. Это название она запомнила от другой своей племянницы Нинки, дочери младшей сестры Нюры. Нинка в этом году закончила школу. Получила аттестат зрелости со всеми пятёрками и без экзаменов была принята в авиационный институт. Но учёбу ей пришлось бросить. Их семья эвакуировалась в Свердловск. Муж Нюры и отец Нинки Николай Михайлович, возил на персональной машине замнаркома трудовых резервов, поэтому они уехали ещё в сентябре.
Соседи их двухэтажного дома, что жили внизу, тоже все разъехались, кто куда. И осталась Ганя в доме одна.
В их дворе стояли две маленьких избушки - Колотилкиных и Кебиных. Колотилкин воевал. Его жена с сыном уехали к матери в подмосковную деревню.
Миша Кебин как высококлассный наладчик станков имел бронь, поэтому эвакуировался с семьёй вместе с родным Шарикоподшипником.
Одна в доме.
Чайник закипел. Налив вчерашней жидкой заварки, - чай закончился,- Агафья попила вприкуску с огрызком сахара, и съела маленький кусочек чёрного хлеба. С хлебом становилось всё хуже и хуже. А с чем лучше? Если б не Шурка... Сполоснула чашку и поставила её на полку.
Накинула пальто, повязала платок. Заперла дверь своей комнаты, взяла хозяйственную сумку из коленкора, спустилась со второго этажа во двор. Закрыла внешнюю дверь на висячий замок, и вышла со двора в переулок.
День был холодный и промозглый. Моросил дождь со снегом. Переулок был пуст. Никого. Ганя сначала пошла в одну сторону, заглядывая во дворы, потом вдругую, но везде было пусто.
Я что же, одна осталась даже в переулке, подумала она. Стало жутко. Решила идти к площади Крестьянской заставы. Там, наконец, увидела каких-то людей. Подошла поближе. Узнала Нюшу из дома номер пять. Та была с большой, набитой под завязку, хозяйственной сумкой в руках. Рядом стоял мужчина с большим, заполненным до отказа рюкзаком за плечами, и высокая хорошо одетая женщина в шляпке.
Подходя, Ганя услышала, рассказ женщины:
- На работу не смогла добраться. Трамваи не ходят. Дошла пешком до станции метро, а двери закрыты, и никаких объявлений.
- Здравствуйте. - поздоровалась Ганя со всеми. Нюша, где народ, что случилось-то? - спросила она.
- Народ. А вона народ, смотри. - указала Нюша рукой в сторону Воронцовской улицы.
Эта была самая большая улица у них в окрУге. По этой улице шли люди вперемешку с легковушками и грузовиками, ехавшими очень медленно. Все шли с чемоданами, тюками, мешками и рюкзаками. Вели за руку и несли на руках маленьких детей. Катили навьюченные велосипеды и тележки. Кузовы грузовиков были забиты вещами. На некоторых были видны цветы - фикусы и столетники.
- Как на первомайской демонстрации. - удивилась Ганя.
- Ага.-съязвила Нюша. - С Красной площади возвращаются. Щас праздновать будут. Портвейн и водку пить.
Мужчина с рюкзаком, злобно процедил:
- Начальство-то, суки, как драпает, со своими бабами и детЯми на служебных машинах.
Он смачно харкнул и непристойно выругался.
- Ну придут немцы, порядок наведут. Не сумлевайтесь. - он широким и быстрым шагом пошёл в сторону арбатецких улиц, застроенных длинными бараками.
Женщина, которая не попала на работу, испуганно посмотрела на мужчину, и тоже ушла.
- Как он только не боится, - сказала Ганя, обращаясь к Нюше.
- Отбоялись. Теперь под немца подлаживаться будем.- Нюша засмеялась.
- Нюша, а магазины-то работают? Карточки отоварить надо. Хлеба дома совсем нет. Да и купить чего-нибудь.
- В магазин надо? А пойдём. - ответила Нюша.
Она взяла Ганю под руку и повела её за угол дома, где находился маленький продуктовый магазинчик. То, что увидела Ганя, заставило её остановиться.
Дверь магазина была распахнута. Народ тащил из магазина всё, что попадалось под руку. Не видно было ни продавцов, ни заведующей. Толстой краснолицей тётки.
- Нюша, они что, воруют? - удивилась Ганя.
- Не... Экспра.. экспро-прии-руют. - с трудом произнесла Нюра по складам.- Как Владимир Ильич наказывал: экспроприируют экспроприаторов.
Ганя была поражена словами Нюши.
- Откуда ты это знаешь?
- Всё моя дочка Валька. Её, когда в комсомол принимали, заставили Ленина читать. Вот она меня и научила. Но я с первого раза произнесть не могу. А со второго, запросто. Ну что, будешь чего в магазине брать?
- Боюсь я, Нюра, ведь тюрьма за это. - выдавила Ганя.
- Ну да, Таганская. Она же рядом. В Каменщиках.
И перешла на шёпот.
- Слышала, что всех заключенных из тюряги ликвидировали. Прямо во дворе тюремном в расход пустили. Потом трупы грузовиками увозили куда-то.
- Что, неужели правда? - прошептала Ганя.
- Нет, кривда. Твой Лёвка понарошку пропал?
У Гани была большая семья. Муж пришёл с германской в 1917 году с пробитым лёгким. Нарожали троих ребят. Но двое умерли. А Лёвка, младший, остался. Муж через пять лет от голода и паскудной жизни запил, потом заболел чахоткой, и сгорел очень быстро. Ганя одна поднимала Лёвку, а он был болезненный, почти не учился. А в шестнадцать лет попал под машину, хотя машины в их переулке раз в неделю проезжали. А он ухитрился. Потерял правую ногу. Получал копеечную пенсию. Ходил на костылях. Ганя работала на фабрике, подрабатывала уборщицей на складе рядом с домом. Шила и вязала на продажу. А, когда исполнилось Лёвке 18 лет, забрали его прямо в пивной, ляпнул что-то про Сталина. Сначала в Таганскую тюрьму поместили, а потом куда-то перевели. Ей потом участковый сказал, по секрету, что за антисоветские высказывания ему присудили десять лет без права переписки. Так след его и затерялся. Не могла Ганя его найти. Осталась одна.
- Ну, будешь брать что-нибудь? - не унималась Нюра.- А то ничего не останется.
Но решение пришло со свистком милиционера. Народ начал разбегаться. Побежали и Ганя с Нюрой.
- Зайди вечером, - крикнула Нюра на бегу, - я с тобой поделюсь.
Но Ганя не ответила. Панический страх погнал её к дому. Когда она вошла в квартиру, по радио передавали сообщение Совинформбюро.
(Продолжение следует)
НЕМОГУМОЛЧАТЬ